Рыжее знамя упрямства - Страница 9

Мог ли десятилетний Сережка придумать такие фразы? Ну, а почему бы и нет? Он был начитанный человек, любил стихи, как и Словко… Но скорее всего именно у Словко появлялись в голове такие слова.

А еще появились строчки:

Стартуешь на каменной полосе,
И нынче твой парус – пламя.
Навеки ты памятен будешь всем.
Всей «Эспаде». И маме…

Потому что Словкина мама была ветераном "Эспады". В восьмидесятых годах она ходила на шхуне "Тремолино", а потом, когда по старой памяти навещала отряд, любила пройтись на "Томике". "Я люблю его, как настоящая Бекки Тэччер любила настоящего Тома, – иногда признавалась мама. Но потом добавляла – Хотя "Тремолино" я любила все-таки крепче…"

Наверно, никогда никому не прочитает Словко это сочиненное сейчас четверостишие. Оно из тех, которые "только для меня". Записываются в тайную тетрадку, а то и просто остаются в памяти… Такие строчки – неумелые, корявые, но от них щиплет в глазах.

…Впрочем, сейчас щипало в глазах прежде всего от дыма. Дувший с озера трехбалльный норд, пролетал сквозь шеренгу, что стояла к ветру спиной, вскидывал дым над огненной круговертью и бросал его на шеренгу, в которой был Словко. Многие моргали, терли веки и скулы.

Барабаны замолчали. Строй постепенно ломался. Превращался в кольцо, которое замыкало в себя горящую яхту. Широкое кольцо – такое, чтобы пламя не дышало жаром в лица. Впрочем, огонь становился все ниже, ниже, а кольцо – теснее. Подошли большие ребята из секции многоборцев, которые неподалеку оснащали свои шлюпки, подошел дежурный моторист Федя… Кое у кого появились в руках длинные прутья с насажанными на них кусками черного хлеба. Хлебные "шашлыки" совали в пламя, ждали, когда поджарятся (вернее, обуглятся), и жевали, размазывая по щекам сажу. Такие вот были корабельные поминки. Этот обычай сложился давно: ведь с яхтами прощались не один раз. Но нынче сожгли самую заслуженную, самую любимую.

Корпус "Тома Сойера" уже становился грудой тлеющих деревянных огрызков. И настроение менялось. Мысли теперь обращались к повседневным заботам, к предстоящим парусным гонкам, к необходимости заново проверять оснастку. Первые две недели парусной практики были с капризными ветрами, потрепало немало…

Каперанг Соломин расстегнул синюю куртку с черными погонами, снял мятую белую фуражку, блеснула легкая проседь. Он потер лоб, глянул на Корнеича.

– Даня, отойдем давай, надо поговорить. Есть у меня тут некоторые сомнения.

Корнеич сразу учуял тревогу.

– Пошли в рубку, Дима…

Он повернулся, сделал шаг, остановился. Охнул:

– Господи, Рыжик…

2

Рыжик шагал от железных, украшенных приваренными к столбам якорями, ворот базы. Он был не в форме, а такой же, каким Словко увидел его впервые, в сентябре. Тот же длинный рыжий свитер и мятые парусиновые штаны. Только на ногах не сапожки, а разбитые кроссовки. Ноги – это сразу видно – в густых комариных укусах, а в ершистых волосах мелкий травяной мусор.

Сперва Рыжик шел, чуть прихрамывая, потом побежал и уткнулся лицом в штурманскую куртку Корнеича. Всхлипнул.

Корнеич отступил к лежавшему у воды бетонному блоку, потянул Рыжика за собой. Сел. Взял Рыжика за локти.

– Сбежал?

Тот всхлипнул снова и кивнул. Его и Корнеича обступали ребята. Молча.

Умнее всех поступил командир барабанщиков Игорь Нессонов. Он сказал своей команде:

– Рыжик вернулся. Принесите его барабан.

Рыжик глянул на него, на Корнеича. Ладонью мазнул по щекам, шепотом спросил:

– Значит, меня еще не исключили?

– Рыжик, ты спятил? – осторожно сказал Корнеич.

– Но ты же сам тогда сказал… маме…

– Боже мой, но это же я ей сказал! Чтобы хоть чем-то убедить…

Мама Рыжика не поддалась убеждениям. Даже когда Корнеич сообщил ей, что всех, кто не прошел программу летней практики, отчисляют из флотилии.

– Как это отчисляют! – вознегодовала мама. – Мне разрешил Феликс Борисович! И Аида Матвеевна. Они…

– Феликс Борисович отвечает за административные и финансовые дела, – перебил ее Корнеич. – А его супруга за программу по психологии. За все, что связанно с парусными делами, отвечаем я и Даниил Валерьевич Рафалов, – Корнеич посмотрел на Кинтеля.

Разговор шел в штабе флотилии на Профсоюзной. Здесь, кроме Корнеича, Кинтеля, Рыжика и его мамы были несколько ребят (в том числе и Словко). И Аида была. Она в разговор не вмешивалась – сказала уже свое слово.

– В конце концов, разве я не имею права на личную жизнь? – с накалом возгласила мама Рыжика. – В кои-то веки…

Три месяца назад она вышла замуж за сотрудника компьютерной фирмы "Кольцо Нибелунгов". Казалось, что нормальный мужик. Как-то зашел в отряд, обещал даже помочь с цветным принтером. Но теперь случилось так, что у него и у жены в июле отпуск, путевка в сочинский пансионат, куда якобы нельзя с детьми. И решили молодожены, что пускай "дети" проведут три недели в лагере "Солнечная Радость". А эти три недели в "Эспаде" – самое важное время! Стажировка новых рулевых, зачеты, гонки на первенство флотилии, потом выезд в свой летний лагерь, где собираются отряды из нескольких городов!

И все это теперь – без Рыжика!

Каждый понимал, какое горе застряло твердым колючим комом у него в груди.

Все, кроме мамы:

– С кем я его здесь оставлю? С бабкой? Ей самой нужна нянька, пришлось нанимать женщину-соседку. Но возиться еще и с ребенком она не станет!

"Ребенок" стоял тут же, с закушенной губой. Главная задача его была – не разреветься. Он уже делал это дома и теперь знал: нет смысла.